Злиться нельзя — сразу отхватишь. Журналист отдежурила смену в психбольнице

Инструктаж в психиатрической больнице короткий: зрительный контакт с пациентом глаза в глаза, спиной не поворачиваться, иногда бывает неспокойно, и если врач скажет выйти из кабинета — выходить без разговоров, это для вашей же безопасности.

У меня ночное дежурство, но я приезжаю заранее, в половине третьего, и застаю остатки дневного.

В этом приемном покое нет потока скорых, как в дежурных больницах города, где они приезжают каждые несколько минут. Но здесь и каждые сутки — дежурные. В сутки — около 20 больных, бывает больше.

С каждым будут возиться час-полтора: беседа с пациентом, беседа с родственниками, если есть родственники, осмотр, согласие на лечение, оформление на госпитализацию. Без согласия госпитализировать нельзя по закону. Если пациент опасен для себя или окружающих, его будут госпитализировать по решению суда. Это плохо, потому так можно потерять неделю: два дня на комиссию, еще 5 — на суд, а до решения суда лечить нельзя.

Мне показывают журнал обращений прошлого понедельника — 34. Я поднимаю глаза: 34 — это значит 34 часа? Да, примерно так — иногда очередь рассасывается к 4 ночи.

Сегодня в приемном отделении довольно пустынно. Виден хвост очереди из призывников — осталась пара человек, и в кабинете слева идет прием.

***

Молодого человека с мамой привезла скорая: замученная мать хочет положить сына в больницу, так как участились приступы эпилепсии, он стал агрессивным и, кажется, оказался в какой-то криминальной истории.

— Здравствуйте, меня зовут Надежда Юрьевна (Надежда Юрьевна — очень вежливая кроха меньше меня), давайте побеседуем с вами, Сергей Александрович. Маму вашу как зовут?

— Наташа.

— А по отчеству?

Мужчина молчит.

— Забыли? — участливо спрашивает врач.

— Забыл.

— Вы выпиваете, честно?

— Выпиваю.

— А что выпиваете?

— Водку.

— Когда последний раз? На утро приступы учащаются? А как спите? Голосов не бывает? Чувство, что за вами следят, преследуют, хотят навредить?

— Нет, — мотает на всё головой Сергей Александрович.

— А что с вами случилось, в какую историю залезли?

— Не помню.

Помнит мама, но не до конца знает. 3 мая, в Родительский день, Сергей Александрович пошел к друзьям, выпили, конечно. Куда-то в какой-то дом залезли, вроде брошенный, но это не точно, вернулся избитый, и теперь: «Дело хотят возбудить».

— Что еще скажете про ребенка?

— Да ничего хорошего не скажу. С пенсии выпил и попал в историю. Я говорю — если пить хочешь, пей дома, чтобы я тебя видела. Он на меня агрессию проявляет, замахивается: «Убью, — говорит, — надоела». Меня табуреткой хочет ударить, окна бьет. Надо его полечить, агрессию как-то снять. Я бьюсь-бьюсь как рыба. А что толку.

В это время санитарка проверяет пакет с личными вещами, карманы куртки, забирает телефон, проверяет, что под чехлом, складывает одежду, приносит пижаму. В вещах может быть что угодно: ножи, заточки, вилки. Наркотики. Фара на машину.

— Вы сами, Сергей Александрович, готовы, согласны лечиться?

— Ну надо если, чо.

— Пойдемте, я вас осмотрю.

Осмотр — обязательная процедура. Нужно раздеться до трусов, врач будет смотреть целостность кожных покровов, слушать легкие, проверять реакции.

При осмотре обнаруживаются следы побоев, больно дышать, врачу не нравится: «Сейчас поедете дообследоваться на той же скорой в дежурный стационар. Вы же понимаете, мы должны всё исключить. Вдруг что-то повредили при драке».

Сергей Александрович мой ровесник, 1985 года рождения. И у него так же, как у меня, уже седеют виски. Мать покорно смотрит на врача и строго на него: «Тапочки надень, на голом полу не стой».

В нулевых под началом Николая Говорина (профессора, доктора медицинских наук, экс-депутата Госдумы от Забайкальского края) в Балейском районе, как в экологически неблагополучном, проводилось научное исследование, которое выявило высокую распространенность у детей и подростков интеллектуальных нарушений — задержек психического развития, умственной отсталости.

Показатели в районе оказались выше российских и даже выше средних по области. Детей обследовали в дошкольном возрасте, работали психиатры, другие специалисты. Защитили одну докторскую и девять кандидатских работ. Добились положительной динамики. А потом финансирование кончилось.

***

В кабинете справа по понедельникам принимают призывников — тех, кого в больницу направила медкомиссия из военкомата. Самопорезы, отсутствие абстрактного мышления (те самые поговорки, которые просят объяснить), еще что-то, насторожившее специалиста в комиссии, — со всем этим направляют сюда.

Сегодня приехали командами парни из районных военкоматов. Рыжий добродушный увалень говорит медленно, подбирает слова:

— Тебя почему направили с военкомата?

— Вот, там написано...

— Ну ты сам не интересовался?

— Я хотел, но запамятовал...

— Мама кем работает?

— Во вневедомственной охране.

— Отец?

— Нет, не знаю его.

— В школе как учился?

— Пять, четыре, три.

— А техникум почему бросил?

Парень долго молчит. Потом формулирует:

— Не поладил.

— С одногруппниками?

— Да, они придирались.

— Это из-за веса?

— Нет, просто…

— А в школе какие были отношения?

— В школе как-то дружно относились…

Ночью, когда мы с врачами выскочим попить чай, я выспрошу, можно ли в этом потоке в военкомате пропустить призывника, который потом перестреляет сослуживцев? И вообще-то можно: на комиссии выявится умственная отсталость, суицидальные попытки, но у шизофреника может не быть психоза, а психопат в состоянии обмануть врача.

— Ты по характеру какой, Матвей?

— Мягкий.

— А планы на будущее?

— Хочу стать поваром. У нас есть школа на станции, там 10–11-й класс окончить, потом поступать на повара.

— А готовить что умеешь?

— Курицу могу запекать… Пироги печь.

Следующий пацан совсем другой — быстрый, поджарый. После девяти классов работал на прииске разнорабочим.

— Может, тебе и в армию-то не надо? — смотрит на него врач.

— Хочу в армию.

И первого и второго кладут до пятницы — обследовать. Это был пока только первичный прием, дальше работать будут врачи отделения.

***

— Ну всё, я передалась, — бодро заканчивает Надежда Юрьевна отчет о проделанной работе и убегает. А медсестра Оксана Борисовна остается и обещает: «Мы с Александром Сергеевичем бригада "Ух"». Она сегодня дежурит и вечером.

Заведующий отделением клиники первого психотического эпизода Александр Сергеевич Озорнин — один из двух дежурных врачей. Один пойдет на вечерний обход (за дежурство можно находить 14 тысяч шагов), второй будет принимать пациентов внизу. Меня на обход не возьмут, я внизу.

Два врача, медсестра, санитарочка, студенты-ординаторы — такой состав дежурного персонала приемного покоя.

Если не шутить, можно тронуться, говорят в психбольнице. Главное, не переходить границ.

— А вообще к нашим пациентам с подходом если, то они такие… дружелюбные. Но надо понимать, с кем можно пошутить, с кем построже. А злиться — злиться нельзя, — предупреждает медсестра. — Сразу отхватишь. Это хорошо еще Александр Сергеич большой. А девчонки-то врачи у нас регулярно в тот угол прячутся…

(Я киваю: хороший угол, я тоже его себе присмотрела на всякий случай).

…или под стол. Стол, кстати, тоже разламывают. Потом родственники приносят из машины отвертки, чинят. Кушетка тоже чиненая. Стулья летают...

— С почином, доктор, — показывает Оксана Борисовна на камеры наблюдения: по холлу идет бригада скорой. Это 24-я психиатрическая бригада. Они возят с алкогольным психозом в наркологию и всех остальных — в психиатрию.

Привезли бабушку — очень маленькую, худую, с седым задорным ежиком. Бабушка мелко перебирает ногами в чунях, голову держит гордо и оказывается жуткой матерщинницей.

— Вещи кладите на кушетку и проходите сюда, Анна Аркадьевна.

— А не *** [нецензурно]?

— У нас не воруют, идите.

Историю бабушки быстро пересказывает скорая:

— Бабушка с вокзала. Так как любит выпить, погулять, из приюта ушла, отказалась. Теперь тусит на вокзале, побирается. Телефон сегодня продала. Ножку поморозила, отняли. А в тапочке карманчик, там деньги.

— Анна Аркадьевна, деньги надо будет сдать в сейф.

— Щас, побежала.

Озорнин говорит с бабушкой:

— Вы что на вокзале делали?

— Спала, отдыхала. Не шкодничала! Жилье есть у меня, но нельзя там жить, потому что ноги у меня болят. Там вообще ужас!

— Вы в каком городе живете?

— Ну да уж не в Москве.

— Не в Москве, да. А в каком?

— Между небом и землей.

Я чувствую, как вопреки наставлениям не злиться внутри меня пухнет раздражение. Мне кажется, чудная бабушка намеренно издевается и устраивает этот театр одного актера.

— Сегодня какое число?

— А *** [нецензурно] знает.

— А месяц-то какой сейчас?

— Однако, май?

— Правильно, молодец, — одобрительно кивает врач.

— Сама я из детдома, потом мать нашла, потом тыры-пыры… и вот я здесь. А дочка на Камчатке, с мужем, я с ней не общаюсь, потому что не люблю преклоняться.

— А кто в стране самый главный?

— Путин?

— А страна наша как называется?

— Жизнерадостная! А *** [нецензурно] знает.

Озорнина пациенты не бесят, я специально спрашивала, он по этим странным ответам просто собирает анамнез. У Анны Аркадьевны деменция.

— Вы согласны, чтобы вам помощь оказывалась?

— Да, а почему бы и нет.

— Ну и правильно, почему бы и нет, — соглашается доктор.

— Анна Аркадьевна, иди, моя, снимай кофточку, — зовет бабушку медсестра.

— Ее нет.

— А вы кто?

— А *** [нецензурно] знает.

Долго уговаривают, потом под колготками обнаруживаются помороженные ноги.

— Да я к подруге пошла, трезвая, за сигаретами, а она бухала. А я в шлепках резиновых ждала и ноги поморозила.

— Так себе подруга, — вздыхают в кабинете.

Ее определяют в туберкулезное отделение: на всякий случай, в анамнезе был туберкулез, когда делали снимок, не помнит, а жила на вокзале. Но сначала надо ехать к хирургу, решают врачи — правая нога гниет. Скорая обещает вернуть Анну Аркадьевну часам к двум ночи.

— Добрый доктор Айболит, пришил ножки и пришил хвостик, — тихонько говорит мне Озорнин. — А где вот он их взял?

Над маской весело сверкают граубинские глаза — ровно такие же были у Георгия Рудольфовича, когда 15 лет назад редактор привел меня в «сталинку» на Ленина. Там в квартире с книгами до трехметровых потолков жил высокий аккуратный старик и смеялся надо мной со смешным эстонским акцентом: «Не такой уж я и патриарх, елки-палки». Мне кажется, если бы я не знала заранее, что Александр Сергеевич — внук детского поэта Георгия Граубина, то сообразила бы сейчас.

***

В 18:00 планерка. Собираются оба дежурных врача, из отделений приходят медсестры, приносят данные: сколько больных, кто температурит, кому нужно особенное наблюдение.

— Как там Синицын? — интересуется Озорнин.

— Синицын встает, его не остановить!

— Там такой Синицын, — рассказывают мне. — Всё тут разнес. Полицейские и три санитара в отделение поднимали.

Через 10 минут возвращается Макаров — это его отправляли к хирургу с дневного приема. Еще более замученная мать, сам Сергей Александрович, 1985 года рождения, инвалид второй группы, по-прежнему невозмутим.

— Вас же другой врач принимал, сейчас будет вторая серия, — садится к столу Озорнин и быстро выясняет всю жизнь Макарова: учился в коррекционной школе-интернате, сейчас не работает, гоняет мать, в прошлом году бросался с ножом, и тоже было уголовное дело, но она потом забрала заявление.

— Читать, писать, считать научился?

Сергей неуверенно соглашается.

— От 100 отнять 7, сколько будет?

— Считать не умею.

— Понял, — кивает врач. — Есть такая поговорка «Шило в мешке не утаишь» — это что значит?

— Поговорки не знаю такой.

— Раздевайтесь, Сергей Александрович.

— *** [нецензурно] уже раздеваться.

Я кошусь на врача. Он спокоен так, будто не слышит этого бурканья.

Мы снова вернемся к этому эпизоду через пару часов. «Это же олигофренчик, — ласково скажет Озорнин. — Я разве могу себя как-то иначе вести? Можно сказать резко, жестко. Унижать нельзя никогда. Ни физически, ни эмоционально».

Врач осматривает мужчину, обращает внимание на перевязанные нитками запястья:

— Веревочки что означают?

— Чтобы руки не болели.

— Ложитесь, пожалуйста, на спину.

Макаров ложится на живот.

— Сергей Александрович, ложитесь, пожалуйста, на спину. Вы когда мылись?

— Позавчера.

— Сейчас мы предоставим вам такую возможность.

В приемном отделении всех моют — напротив кабинета оборудована ванная. Без этой процедуры в отделение не попасть.

Чистый Макаров в пижаме даже красивый.

***

В половине одиннадцатого еще раз приезжает скорая: Ренат Хасанович всю жизнь чабанил в Забайкальском районе, жил один. Когда в прошлом году соседи позвонили — что-то неладное с ним, младший брат забрал его к себе. А сегодня привез врачам:

— У него едет! Вообще-е-е-е-е едет.

— Объясните, как едет.

— Голова не в порядке. (Шепчет.)

— Опишите, пожалуйста, какие неправильные действия совершает ваш брат.

— Он лекарства отказывается принимать, считает, что мы хотим его отравить. Окна открывает, печку включает. И прячет всё.

У Рената Хасановича не работает нога (в молодости ткнули нож в спину), а также стеклянный правый глаз. И он улыбается:

— Не ври.

— Давайте теперь с вами поговорим. Вас как зовут?

— Ренат Хасанович.

— Правильно, молодец.

Вообще, мне кажется, что «молодец», «молодчина» — слова, которые чаще всего звучат в приемном покое.

— А брата как зовут?

— Равиль.

— Правильно? (Взгляд на брата, тот кивает.) Молодец.

— Он вас травить не собирается?

— Не знаю, — безмятежно улыбается Ренат Хасанович. — Но в жизни всякое бывает.

— Вам лет-то сколько?

— Не помню, забыл. Вроде мелькает, но забыл.

— А два плюс два сколько будет?

Чабан думает. Врач ждет.

— Дети вроде прибегали, что-то писали, куриц видели, но втроем они вроде были.

Я перестаю писать в блокнот.

— Пойдемте, Ренат Хасанович, посмотрим вас, садитесь. Рот откройте широко, мой хороший. Язык высуньте. Молодец, молодчина. Теперь вставайте.

От резкой перемены положения дедушка пошатывается.

— Я буду рядом, — говорит Озорнин, придерживает за плечи. — Руки вперед, ноги вместе. Не получится, — вслух понимает он. — Садитесь, давайте сидя руки вперед.

Дедушку готовят к госпитализации в гериатрическое отделение: «На две недели, дадим брату отдохнуть».

— Хуже пьяного, ужас один, вилки под линолеум прячет, — вздыхает, сокрушается брат. Ему явно хочется, чтобы его поняли. А его сразу поняли.

— Мы полечим, снимем острую форму, потом заберете. Дальше требуется длительное лечение в домашних условиях.

— Так а как же, он же свет включает, печку.

— Мы полечим.

Часто родственники после лечения не хотят забирать своих, знаю я еще из интервью с главврачом. Но этот, похоже, заберет.

— Сейчас писать будем, это самое сложное, — возвращаются все за стол врача.

— Напишите вы? — беспомощно улыбается чабан и ставит везде разный год рождения и закорючку. — Извиняюсь, почерк некрасивый.

— Вот так, молодец. Теперь фамилию.

— Фамилию чью, мою?

— Ну вы же мою всё равно не знаете, — кокетничает с ним медсестра. Дед смеется.

— А чо вы смеетесь? Это я сейчас такой, — выглядывает разум из правого, здорового глаза. — А раньше… У нас много молодых было! В сельсовете работали, печати ставили, — дедушка смотрит хитро, будто бы что-то вспоминает.

Его уводит санитарка сдавать экспресс-тест на ковид.

— Вот что нас всех ждет, Катя, — деменция, — Озорнин показывает на него глазами.

— Ирина Николаевна сказала — кто вяжет узоры крючком, тому деменция не грозит, — быстро напоминает Оксана Борисовна.

— Ну что вы хотите: пил, с коней падал, в ДТП попадал, потом инсульт — это всё суммируется в необратимые процессы в мозге.

— Как я без штанов-то пойду? — вернувшийся чабан возмущен синими клетчатыми штанами от пижамы, недовольно их щупает.

— Вы, Ренат Хасанович, сейчас пока на улицу не пойдете, это же больница, пока эти будут штаны, а потом вас брат заберет, он ваши привезет.

— Я вот тут тогда буду сидеть, кормить будете.

Оксана Борисовна обещает:

— Всё будем, Ренат, и кормить, и спать, и в отделение сейчас на коне поедешь.

Она уже вызвала из гериатрии кого-то с каталкой.

***

Дверь приемного покоя заперта с полуночи, и в начале второго звонят с проходной: «Откройте, родственники привезли». «Зачем?» — жалобно спрашивает проходную Оксана Борисовна и стремительно идет открывать.

Озорнин вглядывается в идущие по монитору фигуры, узнаёт:

— Это кто-то молодой. Наш пациент. Как же его… Саша! Сашенька! — потом трет лицо руками и обрадованно вспоминает фамилию. — Это вот такая хоро-о-о-ошая шизофрения, махровая.

Сашу привезли родители. Саша засыпает, навалясь на стол — ему вкололи двойную дозу чего-то, чтобы он не разнес машину. Городские скорые так не делают, чтобы не смазать картину, а тут ехать далеко. В машине Саша сразу уснул.

— Сколько болеет Саша?

— 10 лет, с 2012 года, — говорит отец.

— А сейчас с чем привезли?

— Год назад лежал у вас. А сейчас второй месяц как хуже становится, сегодня вообще раздетый ходил по поселку в трусах.

— Люди ходят страшные, — на секунду проснувшись, поясняет Саша.

— Он еще в полиции был сегодня. Кто-то нападает на него, жаловаться туда ходил несколько раз.

— Ночами спит?

— Вчера вообще не спал, стоял под дверью: «Мама, мама».

— Он сейчас вообще по ту сторону вселенной, раньше-то можно было разговаривать с ним, а сейчас речь невнятная, сумбур тащит, — хмуро говорит отец.

— Живот болит, слабость, жар, — жалуется Саша.

— Жа-а-ар?

Саше и правда тяжело от двойной дозы, он почти вырубается на ходу. Ему измеряют давление, оно низкое — и укладывают на кушетку, ставят укол, чтобы поднять.

Укол болючий, Саше щиплет, он жалобно кряхтит. Озорнин идет к нему:

— Тебе тяжело, Саша, говорить?

— Да.

— А лежа можешь отвечать мне?

— Да.

— Конечно, тяжело, — понимающе смотрит на него врач. — Ты где находишься? Не спи, Саша, где ты?

— Не знаю.

— Ну, как не знаешь, меня-то помнишь?

— В больничке.

— Молодец. В какой?

— В психологической.

— Голоса есть, Саша? Кто на тебя нападает?

Александр Сергеевич Сашу помнит. В прошлый раз Саша, когда лежал у него в отделении, предполагал, что тут делают котлеты из людей.

— Спал ночью, Саша?

— Спал.

— Мама говорит, не спал.

— Не спал.

Давление поднимается, Саша привычно берёт пижаму, облачается в нее, собирается идти в отделение.

— Саша, иди сюда сначала, — зовет его врач. Тот приходит к столу заполнять документы, пишет что-то неразборчивое.

— А ты зачем сегодня голый бегал по поселку Карымское?

— К бабушке…

— Понял. Саша, адрес пиши здесь, а не дату рождения.

Может, от недосыпа или от количества нежности в приемном покое я чувствую, что тоже начинаю их любить. И бабушку-матершинницу, и шизофреника Сашу.

У Саши есть еще старший брат. Он с тем же диагнозом уже лежит в больнице. Психозы у обоих тяжеленные, прогноз неблагоприятный.

— Это еще хорошие родственники, не бросают, — говорит Озорнин. — А то у некоторых есть фраза: «Я его сдал. Всё». Я спрашиваю: «Ну, как сдали? Он же не вещь вам. Не стеклотара».

***

Уже совсем в ночи Озорнин звонит в полицию: «ККБ им. Кандинского, примите телефонограмму, пожалуйста. 16.05.22 госпитализирован Макаров С. А. 10.04.1985 года рождения. При осмотре в приемном покое обнаружены ушибы мягких тканей грудной клетки и головы. Врач Озорнин».

Фиксирует это в журнале. Потом пишет отдельную бумагу для полиции. Завтра придет полицейский, выяснит, кто бил гражданина Макарова в Могойтуйском районе, и отдельно опросит врача.

— А есть случаи обращения на почве спецоперации? — наугад спрашиваю я.

— Несколько. Переживали, читали новости, сошли с ума.

Стрелка часов подбирается к половине третьего, Оксана Борисовна трет глаза:

— Хочу домой. Я там со вчерашнего утра не была.

Я тоже хочу домой. И хочу, чтобы все поспали, пока скорая не вернула Анну Аркадьевну. Если она не сбежала на вокзал.

— А сегодня-то, заметьте, мы ни разу даже санитаров не звали, — радуется Оксана Борисовна спокойному дежурству.

Во дворе пахнет зеленью и фонари освещают дорожку к проходной. Пока я иду к проходной, вспоминаю, как недоверчиво переспрашивала Озорнина, не бесят ли его люди. Может быть, хотя бы родственники? Он еще сказал: «А что родственники? Родственники разные бывают. Я одной маме говорю: ему надо ложиться — он голоса слышит, это так не пройдет». А она: «Ну, у меня же прошло».

И тихонько смеюсь. Хотя вообще-то ничего смешного.

* Имена, фамилии, даты рождения пациентов, названия населенных пунктов изменены.